ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ
1
Ночь, как сказано, нежна. Жизнь, как водится, ужасна.
Снег, идущий вдоль окна, осторожен, будто вор.
Если свет не зажигать, невозможно не прижаться
лбом к холодному окну, выходящему во двор.
На дворе горит фонарь, освещая площадь круга.
Снег крадется аки тать, налегке и босиком.
Я гляжу на этот снег, и от снега, как от лука,
то ли слезы на глазах, то ли в горле снежный ком.
Оттого ли что зима приключилась в одночасье,
белизна в моих мозгах снега белого белей.
Ну чего тебе еще недостаточно для счастья? —
Ляг поспи и все пройдет, утро ночи мудреней.
Помнишь шуточку одну: то погаснет, то потухнет?
Дочка спит и спит жена, так какого же рожна,
прижимаясь лбом к окну, ты торчишь в трусах на кухне,
бормоча, как попугай: жизнь ужасна, ночь нежна.
2
Обухом по голове, по хребтине ли оглоблей, —
к Рождеству такой мороз ударяет, что держись.
Что ж ты ходишь подшофе, приговаривая: во, бля! —
греешь варежкою нос, проклинаешь эту жизнь.
Нет трамвая битый час, потому что понедельник.
Не осталось ни рубля на такси и на табак.
Жизнь, мин херц, не удалась, сикось-накось, мимо денег.
Если все начать с нуля, я бы жизнь прожил не так.
Полно, батенька, пенять, эне-бене, крибле-крабле,
никому не нужных книг сочинитель или кто.
Нынче минус сорок пять, водка выпита до капли,
спрятан шнобель в воротник допотопного пальто.
Шепчешь: ухогорлонос. Слышишь: навуходоносор.
Как сказал бы дед Пихто: орган речи без костей.
Я прошу, не надо слез. Что не в рифму — это проза.
Жизнь не удалась, зато образуется хорей.
* * *
Чем туже закручен сюжет
и сжата пружина бутона
горячего влажного лона,
тем ярче невидимый свет.
Чуть тронь, обжигая ладонь,
к губам приникая губами:
такое клубится там пламя,
такой там гуляет огонь.
Прижмись к этой ране щекой:
так тикает сердце, так бьется,
вот-вот, будто мина, взорвется,
такой там заряд часовой.
Такой центробежный магнит
такой сногсшибательной силы,
что мертвый встает из могилы
и сходят планеты с орбит.
Такая развернута тьма
под сердцем пустого пространства
в жестокую розу романса,
сводящую сердце с ума
в такой невозможный сюжет
про жизнь, про любовь, про измену,
про настежь открытую вену
и медленно гаснущий свет.
* * *
Осень, воду толкущая в ступе, месит грязь три недели подряд.
Ни тепла, ни здоровья не купишь, — есть лекарство, тебе говорят:
капля водки с щепоткою перца все напасти снимает рукой.
По инерции тикает сердце, через силу пульсирует кровь.
По привычке смеркается в восемь, а светает к семи кое-как.
Желтый лист ударяется оземь, означая, что дело табак.
В облупившейся кроне сусальной грач с вороной кричат вразнобой.
Сам себе басурман и сусанин, как дошел ты до жизни такой?
Был у матери сын-недотепа, в буриме проигравший судьбу.
Под шумок осыпается тополь, божий дар вылетает в трубу.
Ай-ай-ай, как вам, сударь, не стыдно,
средних лет моложавый юнец...
Кто я? Где я? — супруг незавидный, и названье одно что отец.
Моросят невеселые мысли, застит овидь вечерняя мгла.
На сутулых плечах коромысла ключевая вода тяжела.
Ел с ножа я и пил из ладони, дал немало Господь дураку.
Простофиля, я все проворонил. У кого я сегодня в долгу?
Ничего мне от жизни не надо. Разлюби меня, только не мучь.
Золотая орда листопада и армада медлительных туч
растравили сердечную слякоть. Что надулся, как мышь на сыча?
В такт ненастью слабо не заплакать, первачом привечая печаль.
Волком воет кобель малохольный, так, что кошки скребут на душе.
Хватит ныть, я и сам меланхолик, посуди, кто из нас в барыше.
Сам не ведаю, что я долдоню, тет-а-тет не с тобою, барбос,
протянув ледяные ладони, на три четверти полные слез.
* * *
В ногах правды нет ни на йоту и нет ни на грош между ног.
Бездействует орган полета, в простое двухместный станок.
Уже вон не лезешь из кожи узнать: поперек или вдоль?
А будь лет на десять моложе — до крови натер бы мозоль.
Давно ли — кураж и свобода, а нынче — хоть медом намажь.
Войти в ту же воду — как в моду, точнее — как выйти в тираж.
Скрипит, как с дровами телега, на брачных ухабах кровать,
перо, будто мышь по сусекам, строку наскребает в тетрадь.
Острей в бок пружина матраса, а не мефистофель в ребро.
Потасканный глаз ловеласа ласкает отнюдь не бедро,
не грудь до пупа в пол-экрана, не бритый лобок в пол-листа.
Играл ветеран в дон-жуана, пока караул не устал.
Тяжел на подъем казанова — и негде, и не с кем, и лень.
В штанах — половина шестого, в висках — седина и мигрень.
А ляжешь — не можешь согреться, попала ж вожжа псу под хвост...
И слышишь как екает сердце и в горле встает, будто кость.
* * *
Дмитрию Мурзину
Будь я певчий дрозд, я б горазд был спеть
ой мороз-мороз или степь да степь
а капелла, дуэтом, соло.
Но ломать комедь — насмешишь до слез.
Оттоптал медведь ухогорлонос,
не починишь и гипсом голос.
Не медведь, а слон, ах ты, пень-лопух!
Камертон с пелен как бетховен глух,
глух, как пятый медвежий угол.
И вечерний звон, и осенний сон,
как ни жми клаксон — на один фасон,
как ни тужься — ревешь белугой.
Станешь петь — шалишь, подзабыл слова,
где шумел камыш — не растет трава
и не светит костер в тумане.
Караоке в рот набирает хор.
Коленкор не тот, и фальшив минор.
Под фанеру и мы цыгане.
Я ни бе ни ме, я ни тпру ни ну,
знай пою в уме про одну княжну,
вру слова и мотив увечу.
Растянись, гармонь! Развернись, баян!
Разыгрался конь, но срывать стоп-кран
чуть помешкай — еще не вечер.
* * *
Александру Горбатенко
Мне до жути охота на старости лет
хоть вполглаза увидеть грядущий рассвет
ослепительно нового века,
не по возрасту резво сорваться в фальцет,
настрогать из терцин пионерский привет,
разразиться физкульт-кукареком.
Невозможно поверить, что там, как и здесь,
пустомозглая власть, густопсовая лесть,
рынок брюха и торжище паха,
масть прожорливой моли, жирующей ржи,
инженерия рож, технология лжи
с механическим обухом страха.
Хирургия таланта, алхимия сна,
демократия дряни, монархия дна,
гоп со смыком, клоака со смаком.
Валтасарова хаза в чертогах чумы,
на кровавых дрожжах разрастание тьмы
в метастазы кромешного мрака.
Невозможно? Разуй же глаза — так и есть:
и вселенская смазь, и всемирная спесь,
разлюли, красно-рыжая жижа.
Но ни новых небес и ни новой земли,
а нужник и собес, да опять разлюли, —
все, чем я здесь по горло и выше.
Ненавижу. Скажи напоследок «ужо» —
пусть пружина пространства сожмется ужом,
пусть петлею затянется время.
Кто командует — вижу! — парадом планет.
Выпадай же в осадок, безжизненный свет,
на мое бестолковое темя.
ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ О ДОЖДЕ
1
В летнем городе на ощупь рыщет дождь подслеповатый,
натыкаясь на прохожих, говорит: «пардон, мадам!»
То обрушится на площадь, то займется променадом,
то мурашками по коже пробежится по прудам.
Он шатается, как пьяный, он как стеклышко тверезый.
Баб хватает за лодыжки, дев стращает: «вот я вас!»
Громыхнет, как фортепьяно, окропит на клумбе розы,
наиграет чижик-пыжик, напоет собачий вальс.
Хулиган и тунеядец, от него немного проку.
Он бы хлынул что есть мочи, но ему стараться лень.
Тунеядцу что за радость мыть проезжую дорогу
в день на редкость нерабочий, голубой, как бюллетень.
Кот наплакал всей-то влаги — лишь на водяные знаки.
Отсырел небесный ситчик да хрусталик запотел.
Скачут капли по бумаге, будто блохи на собаке:
двоеточие, кавычки, тчк и зпт.
2
Барабанит, как по нотам, крупной дробью по зонту.
Изрыгают водостоки пузырящийся буль-буль.
В музыкальную погоду в незапамятном году
я имел сырые ноги весь июнь и весь июль.
Жизнь назад в такой же ливень без плаща и без калош
я слонялся по бродвею от театра до реки,
молодой и несчастливый, в полосатых брюках клеш.
Написать бы эпопею, жалко, руки коротки.
Шум воды и вопли ВИА и свечение лица
затихают постепенно, умножаемы на ноль.
Написать, да где же Клио? Остается без конца
пить из чашечки коленной ревматическую боль.
Неспроста в суставах старых набирает силу соль.
Вряд ли к счастью бьется сердце, не ахти какой хрусталь.
Под ударник и гитары в горсаду дают гастроль
два залетных песнопевца — россиньоль и нахтигаль.
* * *
Это что за дурак, в рыбьем мехом подбитом пальто,
да и то нараспашку, в горящие окна лото
ближней многоэтажки, в кармане зажав две копейки,
смотрит не отрываясь? Он скоро примерзнет к скамейке,
засыпаемый снегом, просеянным сквозь решето.
Он, пожалуй, под мухой. Он, спорим, кого-нибудь ждет.
Через двор поспешает с работы семейный народ.
Ребятня строит снежную крепость, катается с горки.
Он, стараясь представить, чем пахнут арбузные корки,
хоровод белых мух запускает в разинутый рот.
Позвонить или как? Зажимая монетку в кулак,
он почти что решился. За шторой в окне – полумрак.
Отрясаемый с ветки синицей, от холода синей,
на орла ли, на решку за шиворот падает иней.
Он докурит и встанет. Ну, на фиг! Он круглый дурак.
Докурил и встает. Во дает. Телефон-автомат
в трех шагах, вон за тем детским садом. В саду – детский мат.
Как обычно, торосы мочи в телефонной кабине.
Он бросает монету, и пальцем, от холода синим,
набирает шесть цифр. Дозвонился, но оба молчат.
* * *
Сельская местность в потемкинской волости
с лампочкою Ильича.
Ночь шевелит поредевшие волосы
на голове рифмача.
Небо с серпом над откосами августа
вызвездило на заказ.
Глаз как у многоочитого Аргуса —
все они смотрят на нас.
Звезды висят над поволжской губернией
и осыпаются ниц.
Кто здесь поверит в систему Коперника,
кроме деревьев и птиц?
Падают с неба адамовы яблоки
в старый запущенный сад,
землю дубасят пудовыми ядрами,
терпкую, как виноград.
Северный ветер студеным дыханием
галок загнал под застрех.
Сердце, не зная законов механики,
падает, падает вверх.
Серый туман папиросной бумагою
кутает воды и твердь.
Навзничь на стог свежесметанный лягу я.
Здравствуй и ты, моя смерть!
Скоро мы станем азотом и фосфором,
пищей червя и грача.
Кровь моя, теплохолодная с возрастом,
что же ты не горяча?
Станем в процессе реакций химических
коловращеньем частиц.
Сорокаваттный огонь электрический —
вот он, мой Аустерлиц!
Старость не радость, без всякого якого,
локти кусай не кусай.
К осени падают райские яблоки,
падает в поле роса.
Небо стоит над колхозным коровником,
держит созвездья в узде,
с вечера свет зажигая в терновнике,
в каждом терновом кусте.
* * *
охуительно пахнет черемуха
хорошо расцветает сирень
от задроченной строчки крученыха
без портвейна мозги набекрень
наша молодость сахаром колотым
и суставами пальцев хрустит
травит примой морит книжным голодом
бездуховною жаждой томит
зачарована будто сомнамбула
накрахмалена как простыня
до чего же похабная фабула
что ж ты снишься мне день изо дня
это блядское благоухание
сопли слезы проклятый ринит
перехватывает дыхание сердце
ухает время стоит
* * *
десять лет по самые помидоры
нулевые с праздником до колена
раскатали сивке златые горы
отворили дуньке врата шенгена
три сестры увидели небо в стразах
свет нездешний забрезжил в кротовых норах
налетай сограждане нефтебазы
причаститься щедрых даров пандоры
потому что гонялись за дешевизной
обещали счастье для всех и сразу
поднялась с карачек моя отчизна
и накрылась родина медным тазом
потому что страна у нас не жилица
а куранты не сдвинутся с мертвой точки
мы заплатим проценты свои сторицей
за любовь в аренду за смерть в рассрочку
* * *
над городом в августе смог и туман
и дым от горящей тайги
поедем на дачу к друзьям в глухомань
рыбалка грибы шашлыки
мы сходим по ягоды в смешанный лес
оценим природный ландшафт
здесь ловится щука а не мтс
и можно без кашля дышать
весь день барражирует жук над прудом
на бреющем мчатся стрижи
животный мир занят полезным трудом
и каждый живет не по лжи
я дров наколю разожгу барбекю
открою мальбек и шираз
считая в уме бесконечность ку-ку
безоблачной жизни для нас
мы будем под кленом сидеть допоздна
отмахиваясь от мошки
читать за четвёртой бутылкой вина
на память чужие стишки
картавит ворона грассирует грач
скрипит ввечеру козодой
а заполночь чёрное небо too much
качается над головой
* * *
киноварь краска дня
охра и хром в палитре
ляпнет знаток мазня
хрен проссышь без поллитры
рощи парча горит
вяз карагач рябина
брякнет эксперт нефрит
яшма янтарь рубины
осень ответил я б
лето добавил бабье
с рябью в глазах сентябрь
пруд покрывает рябью
сыпется сверху вниз
перхоть берез и кленов
ржа пожирает жизнь
ту что была зеленой
дутая листьев медь
лес разодет в лохмотья
каркнет ворона смерть
и не поспоришь вот я