За последние несколько месяцев меня достало до печенок отвечать, чем я занят. Скажешь честно, что переводишь мольеровского «Тартюфа», обязательно спросят: «А что, его еще не перевели на русский?». Какой-то Булгаков, ей-богу: «Разве уж и пьес не стало… Зачем же вам тревожиться сочинять?». Бывала, конечно, совсем анекдотичная реакция, когда человек просто не знает, кто такой Тартюф. Проще написать, чем каждый раз объяснять устно.
Четвертому не бывать?
Перевели, если кто еще не знает. И не раз. Совсем старые переводы вспоминать не будем (я их и не видел, если честно). Но за сто с небольшим последних лет есть три перевода бессмертной комедии Жана-Батиста Мольера.
Первый, авторства поэта и переводчика Владимира Лихачева, вышел в Санкт-Петербурге в 1887 году (почетный отзыв и пушкинская премия Академии наук). Второй сделан Михаилом Лозинским, опубликован в 1937 году в мольеровском собрании сочинений издательства «Академия». Третий — Михаилом Донским, премьера «Тартюфа» в Театре на Таганке в 1968 году была в его переводе.
Известно, что Островский незадолго до смерти предлагал поэтессе Мысовской перевести на пару всего Мольера – но увы и ах. Да, «Тартюф» — очевидно не «Гамлет», не дающий поэтам и переводчикам покоя, но все-таки. Да я и сам еще год назад был уверен, что с переводом «Тартюфа» полный порядок. Но тут, на мою голову, пьесу начал ставить «Первый театр», а меня попросили рассказать труппе о Мольере, истории написания и постановок «Тартюфа», о современных спектаклях. Воленс-неволенс полез сначала читать оригинал — и сильно впечатлился.
Разговоры о том, что для современных французов этот текст совсем древний и непонятный, мне кажется, сильно преувеличены. Вбиваемый в школе «Тартюф», наверное, вызывает стойкую идиосинкразию к Мольеру, но то, что мольеровский язык устарел не сильнее, чем для нас пушкинский — факт. Рискну предположить (мое субъективное суждение), что наш Грибоедов звучит архаичнее.
Не говоря уж о сути — и вся история, и герои, особенно тот, что на букву Т, оказались настолько современными, что просто ужас. Не случайно его так ставят, не переставая. Приводить примеры спектаклей излишне, думаю. Что там на слуху – Тальхаймер, Григорян, Козлов, Коршуновас?
«Тартюф», режиссер Михаэль Тальхаймер
В общем, так получилось, что заглянул в переводы во вторую очередь. И понял, что мои представления о комедии сильно расходятся с тем, как она выглядит на языке родных осин. А еще сильнее когнитивный диссонанс стал нарастать, когда я посмотрел и несколько репетиций. Не то что я в первый раз услышал мольеровский текст в переводе Донского со сцены, но тут он стал по-настоящему резать ухо. Монотонностью, скукой, архаикой – причем архаикой даже не лексики, а интонаций.
Точность против смеха
Уместно вспомнить, что писал про перевод Лозинского Корней Чуковский в книге «Высокое искусство», это имеет прямое отношение к теме.
В одной из глав он вспоминает, как видел когда-то в Художественном театре «Тартюфа» в переводе неизвестного поэта — и лишь потом вспомнил, что это перевод Владимира Лихачева, знакомый ему с детства, который он с сестрой разыгрывал в самом нежном возрасте.
Чуковский пишет о том, почему Художественный театр предпочел этот старый, неточный, написанный разностопным грибоедовским ямбом перевод точному выверенному переводу Михаила Лозинского, в котором с добросовестной тщательностью воспроизведены и однообразная ритмика подлинника, и чередование рифм. И даже, пишет Чуковский, передана архаичность мольеровой речи.
Почему, почему… Потому что когда современник Мольера смотрел эту пьесу на сцене, она не звучала для него архаично. А старый перевод Лихачева, пишет Чуковский, наиболее верен, наиболее близок к французскому подлиннику, хотя в нем и отсутствуют те показатели точности, которые есть в переводе Лозинского.
И далее Корней Иванович говорит о том, что на русском александрийский стих звучит ходульно, чужеродно, напыщенно, тогда как для французов — это дело домашнее, они привыкли к нему, как мы к некрасовскому трехсложнику или к четырехстопному ямбу: «…никоим образом нельзя поставить знак равенства между тем, как ощущалась поэтическая форма во Франции XVIII века, и тем, как ощущается она современными советскими гражданами. Здесь разные комплексы разных исторически обусловленных чувств».
От себя добавлю, что несимметричность еще и в том, что французский александрийский стих разнообразнее ритмически за счет подвижности ударения внутри строки — его можно и декламировать, и произносить как прозу. А на русском этот шестистопник, с цезурой или без, звучит механистично, монотонно, и способов преодолеть эту монотонность не придумано. Хоть ты произноси его как рэп, хоть как некую скоморошину — все равно через пять минут перестаешь воспринимать, особенно в длинных монологах.
Как это делается в Англии
В размышлении о русском «Тартюфе» я заглянул к англичанам и был слегка потрясен. В театральном и читательском обороте более десяти различных переводов мольеровской комедии, самый старый из переиздающихся относится к восемнадцатому веку, а остальные сделаны за последние сто лет. Причем есть и совсем новые, нашего столетия. Разнообразие подходов поражает – прозой и стихом, в рифму и без, александрийским стихом, пятистопным и четырехстопным ямбом, есть и эквилинеарный.
Споры о переводах удивительно похожи на наши проблемы: непривычная для английского уха монотонность александрийского стиха, другой его культурный код, выбор между архаизацией и современностью. И в театральном, и в книжном обороте, естественно , переводы различные – на выбор режиссера. Замечу, что и «Мизантроп» на английский переведен несколько раз, это вторая по количеству английских переложений мольеровская комедия. Их и издают чаще всего под одной обложкой.
Патина и плесень
Собственно, о чем это я? О том, что, по словам Чуковского, важней всего в Мольере смех — то веселый, то горький, «уже четвертое столетие раздающийся в театрах всего мира»: «Так что наиболее точным переводом Мольера мы должны признать совсем не тот, где педантически переданы и строфика, и ритмика подлинника, и его цезуры, и его система рифмовки, но тот, в котором, как и в оригинале, звучит молодой, заразительный мольеровский смех». А в переводе Лозинского его-то и нет. Добавлю от себя: и в переводе Донского тоже. Может, полвека назад и был, но сегодня — увы.
Попробую объяснить. Я нисколько не пытаюсь очернить качественный, местами блестящий перевод Михаила Донского (а в основном последние полвека ставят его, хотя переиздают все три) — для своего времени он был, согласен, ступенью. Точный (насколько возможно стихотворному переводу), сохраняющий строфику александрийского стиха, действительно более современный, нежели текст Лозинского.
Вот, что он сам писал в ответе на анкету в сборнике «Вопросы перевода»: «Перевод «Тартюфа» возник в полемике с переводом Лозинского (где переводчик ставил себе задачу, как я понимаю, создать произведение, покрытое патиной старины, каким является «Тартюф» для современных французов); мне, напротив, захотелось освободить комедию Мольера от архаики и вернуть ее на современную сцену, сохранив лишь аромат старины…». И обмолвился: льстит себя надеждой, что его переводы классических комедий (Мольера в том числе) будут удовлетворять требованиям читателя и театрального зрителя в обозримом будущем. Действительно, перевод «Тартюфа» удовлетворяет до сих пор. Насколько полно — вопрос. Мне кажется, главным образом потому, что нет новее.
Вообще, нехватка новых переводов Мольера – это реальна проблема. Я уверен, допустим, что редкое появление на сцене «Мизантропа» обусловлено только древним переводом Щепкиной-Куперник.
В будущее возьмут не всех
Мне кажется, мы живем в будущем уже совершенно «необозримом», в котором разница между переводами Донского и Лозинского почти неразличима — в смысле их архаичности, имею в виду. И тот и другой перевод покрыты не то что патиной времени, а заросли мхом. Даже не потому, что «ужель», «рацеи» и «шутихи» дают не аромат старины, а запах плесени, — отчетливо устаревшей лексики не так много. Главным образом потому, что перевод Донского обветшал интонационно.
Та задача, которую Донской ставил — дать читателю и зрителю возможность воспринимать мольеровский текст как современный, наверное, отчасти была решена. Но сегодня, хоть убей, этот перевод «не работает». И чтобы вернуть русскому «Тартюфу» свежесть, остроту, смелость, смех, наконец, (комедия все-таки!) — нужен перевод новый. Ну а какой «Тартюф» без остроты и смеха? Музей, нафталин, да и только.
Собственно, об этом и речь: перевод Мольера должен быть смешным. А также острым, язвительным, задевающим — в том числе религиозные чувства.
Пьер Менар, автор «Тартюфа»
Стоит напомнить уже разошедшийся на примеры в любой области рассказ Борхеса «Пьер Менар, автор «Дон Кихота». В этом рассказе, напомню на всякий случай, герой пишет несколько глав из романа Сервантеса, буквально совпадающих. Но это совершенно другой текст, написанный человеком XX века, и смыслы в нем те, о которых Сервантес не подозревал.
Та же самая штука с «Тартюфом». Когда Донской переводил комедию, не было речи ни о влиянии РПЦ, ни о «двушечке» за «поп-молебен» и «пятерочке» за репост в соцсети, не было тоталитарных сект, которым адепты отписывают свое имущество, не было рейдерских захватов, не было судебных приставов, наконец. И вряд ли Михаилу Александровичу были внятны, как нам, слова Оргона о том, что Тартюф способен найти малейший повод для оскорбления религиозных чувств – их, собственно, в переводе и нет. А либертен, переведенный им как «вольнодумец», сегодня может быть с полным правом заменен на «атеиста»… Ну и еще много подобного.
На сложных щах
Короче, мне очень сильно захотелось, чтобы «Тартюф» зазвучал на русском языке без архаики. «Тартюф» второй свежести — это какой-то абсурдный нонсенс. И зазвучал в первую очередь со сцены. Поэтому изначально ориентация была на театр — со всеми вытекающими.
Решиться на затею было не просто. Одно дело переводить современный французский «бульвар», пусть и весьма неглупый, такой, как Ясмина Реза, Себастьян Тьери или Эрик-Эмманюэль Шмитт, другое — взяться за большой стихотворный перевод. Пугал не хрестоматийный статус классической комедии, а боязнь вынужденной версификации, что ли.
Попробую объяснить. Поэт, по моему глубокому убеждению, не профессия. Поэт не владеет (как правило, хотя бывают исключения) навыками навскидку и без труда зарифмовать энное количество строк хоть на заказ, хоть для души. Версификационные инструменты и умения возникают ниоткуда для конкретного текста — и редко когда применимы для другого. Текст может быть, естественно, объемным — размером с книгу стихов. Тем не менее, комедия в стихах — совсем другой коленкор.
С другой стороны — кто, если не я? Я что-то не вижу очередь из поэтов и переводчиков, готовых переводить стихотворную драматургию. С французского, во всяком случае. Пара человек, наверное, не больше. Как-то обидно – вон «Гамлета», и вообще Шекспира, переводят без остановки, а Мольера — шиш. Сказано — сделано. Перевод готов на четыре пятых, можно говорить о том, что что-то получается.
О принципах, на которых построил перевод, нет смысла рассказывать, пока он не прозвучал со сцены или не опубликован. Если вкратце, я постарался обойтись без архаики и монотонности. Добавить языковой игры, иронии, стихотворного юмора, и, в гомеопатических дозах — анахронизмов, разговорной лексики, современного жаргона и нефранцузской фразеологии. Чтобы получился сложный коктейль. Или, как говорят сегодня, на сложных щах. Труднее было найти более современные, свежие интонации в выбранном в качестве размера свободном чередовании шести- и пятистопного ямба (грибоедовский ямб, которым переводил Лихачев, сегодня еще более архаичен, имхо).
Не сомневаюсь, что получу по первое число от пуристов за торчащие в тексте «звездюлей», «хабалка», «по ходу», «ни фига», «жесть» — ну так эти занозы и должны торчать и царапать. Сделать гладко – не проблема. Сделать остро и смешно – вот в чем вопрос.
Если говорить о точности – это не менее точно, чем у Донского и Лозинского. Это перевод, причем вполне строгий. По смыслу, строфике, объему. Разумеется, есть отступления — но они всегда сознательные и оправданные. Да, иногда смещены акценты, передвинут фокус в шутках, чуть-чуть что-то сокращено или, наоборот, чуть расширено. Но в целом, еще раз – это именно перевод. Причем часто за счет современной лексики и простого синтаксиса получается точнее – у Мольера вообще-то построения точные, ясные, логичные.
Наконец, хотелось, чтобы перевод чего-то стоил и как стихи. Чтобы поэзия там хотя бы ночевала. А ощущения версификации не было. Мольер неплохой, мягко сказать, поэт. Не буду скромничать, но некое ощущение, что я не просто перевожу, но и пишу свои стихи — оно есть.
Какая у этого перевода будет жизнь, даже не берусь загадывать. Никто мне его не заказывал, никому я ничем не обязан. Конечно, сделан он в расчете на сцену – иначе, зачем переводить Мольера. Театр, конечно, страшно неповоротливая, инерционная машина, но если этот «Тартюф» театру пригодится — прекрасно. Если нет — не умру, делал я его в первую очередь для себя. Лучшие вещи всегда пишутся в первую очередь для себя.
https://journal-okolo.ru/peretartyufit-tartyufa/
